– Молодец, – сказал Шарапов. – Молодцы! – И засмеялся. – Нептун, одно слово…

Зазвонил телефон. Шарапов снял трубку.

– Савельев? Где, внизу? Прямо вместе с ним поднимайтесь ко мне…

3

Высокий парень в черном пальто был чуть бледен, но держался спокойно. Только руки судорожно мяли кепку. В кабинете Шарапова он прислонился к стене, принял независимую позу. Савельев, помахивая чемоданчиком, взял его под локоть.

– Вы проходите, проходите. Присаживайтесь. Беседовать-то долго придется.

Парень дернулся:

– Не хватайте руками! Не глухой.

– Вот и хорошо, – миролюбиво сказал Савельев. – Садитесь вот, с товарищами потолковать удобней будет.

– Всю жизнь мечтал, – усмехнулся парень.

Шарапов и Тихонов молча рассматривали его. Потом Шарапов провел пальцем по губам, будто стер слой клея между ними:

– Что в чемоданчике носите, молодой человек?

– А вам что до этого? Все мое, вы там ничего не забыли.

– А чего дерзите?

– А вы привыкли, что здесь перед вами все сразу в слезы – только отпустите ради Бога?

– Нет. Кому бояться нечего – с теми легко без слез обходимся. Так что в чемоданчике?

– Возьмите у прокурора ордер на обыск и смотрите.

– А прокурор, наверное, сейчас сам пожалует. С вами познакомиться, специально.

Казанцев нервно вскочил, щелкнул никелированными замками лежащего перед ним на столе чемоданчика, откинул крышку. Тестер, мотки проволоки, пассатижи, паяльники, припой. В отдельном гнезде на крышке – тонкая длинная отвертка, слабо мерцающая блестящим жалом. Тихонову изменила выдержка:

– Вот оно, шило!..

– Это не шило, а радиоотвертка, – сказал, презрительно скривив рот, Казанцев.

– Знаю, знаю, гражданин Казанцев! Это мы поначалу думали, что шило, – сказал Стас и повернулся к Савельеву. – Подготовь для Панковой опознание и мотай за Буковой.

Парень не моргнул глазом…

Казанцев захотел сесть с краю. Рядом уселись еще двое. Панкова вошла в кабинет, и Тихонов подумал, что глаза у нее, как на скульптуре Дианы, – большие, красиво вырезанные, без зрачков. Он сказал:

– Посмотрите внимательно на этих людей. Успокойтесь, не волнуйтесь. Вспомните: знаете ли вы кого-нибудь из них?

Панкова долго переводила взгляд с одного на другого, потом на третьего, и Тихонову показалось, что она избегает смотреть в лицо Казанцеву. Он увидел, как побледнел Казанцев. И глаза Панковой были все такие же, без зрачков.

Она сказала медленно:

– Не-ет. Я никого из них не знаю. – Потом уже тверже добавила: – Ники здесь наверняка нет…

4

Тихонов горестно всхлипывал, бормотал, м кем-то спорил, и сон, горький и тяжелый, как дым пожара, еще клубился в голове, когда он услышал два длинных звонка. Он сел на диване.

Оконная рама встала на пути голубого уличного фонаря, расчертившего стену аккуратными клетками-классами. Ребятишки чертят такие на асфальте и прыгают в них, приговаривая «Мак-мак, мак-дурак!» Тихонов сонно подумал: «Я бы и сам попрыгал по голубой стене. Но я уже наступил на „чиру“. Сгорел. Мак-мак-дурак!» Снова требовательно загремел в коридоре звонок.

«Все-таки действительно звонят. Я-то надеялся, что приснилось». – Он нашарил под диваном тапки, встал, пошел открывать. За дверью кто-то напевал вполголоса:

«Понятно, – хмыкнул Тихонов. – Лебединский со своим репертуарчиком».

– Розовые лица! Револьвер – желт? – заорал с порога Лебединский.

– Заходи. Твоя милиция тебя бережет, – пропустил его Тихонов и не удержался: – Долго придумывал эту замечательную шутку?

– Всю жизнь и сей момент. Слушай, а ты ведь и не розовый совсем, а какой-то нежно-зеленый. Как молодой салат.

– У меня, видимо, жар, – сказал Тихонов и потрогал горячий лоб.

– Надеюсь, любовный? – осведомился Лебединский.

– Нет, служебный, – хмуро сказал Стас.

– О, Тихонов, если уж ты заныл, значит, дело швах! Тебя, наверное, разжаловали в постовые?

– Ха, если бы! Моя жизнь стала бы безоблачно голубой! И даже где-то розовой.

– А ты знаешь, я приехал вчера из Парижа с симпозиума, и там мне очень понравилось, что полицейские раскатывают на велосипедах. Живописно до чрезвычайности!

– Где раскатывают – на симпозиуме?

– Ты, милый мой, зол и туп. Ажаны раскатывают по Парижу, а на симпозиуме обсуждают возможности моделирования человеческого мозга. Я же, вместо того чтобы привезти тебе приличную мозговую модель, истратил половину валюты на подарок.

Лебединский достал из бокового кармана пальто небольшой сверток:

– Гляди, питон, это марочный старый коньяк «Реми мартен». Штука бесподобная. Ц-ц-ц, – поцокал он языком.

– На меня ты потратил только четверть валюты, вторую четверть ты сейчас проглотишь сам, – пробурчал Тихонов и подумал: «Какое счастье, что есть на земле такие нелепые умницы Сашки Лебединские, которые тратят половину своей скудной парижской валюты на „Реми мартен“, не подозревая, что эту невидаль можно купить в Елисеевском гастрономе. Наверное, настоящим мужчинам даже в голову не приходит, что дружить можно дешевле». Тихонов покрутил в руках бутылку, понимающе кивнул:

– Коньячок хоть куда! Позавчера такую в руках держал.

– Ну врешь же, врешь, по глазам вижу! Где ты мог его пить?

– Вот те истинный крест! Держал! А пить не пил. Был при исполнении служебных… – И сразу вспомнил: «А у вас в Скотленд-Ярде не пьют?»

– Ладно, Сашка, давай отведаем твоего бальзама. За это, подожди только, угощу тебя напитком, которым причащают вступающих в орден настоящих мужчин. Называется ликер «Шасси».

– Врешь, поди, как всегда. Или ликера такого нет, или не угостишь, или вообще все придумал.

– Нет, Сашок, ликер такой есть. Это я тебе серьезно говорю. И слово даю честное: мы его с тобой еще выпьем на радостях.

Лебединский неожиданно спокойно и тихо спросил:

– Когда жар окончится?

– Да, Сашка. Дела мои, как ты говоришь, швах!

Лебединский сильно хлопнул его ладонью пониже спины:

– Ну-ка, морж, встряхнись! Давай тяпнем этого французского барахла, поболтаем, сгоняем в шахматишки – и жизнь покажется нам краше и нарядней…

Лебединский лежал на диване, Стас уселся в глубокое кресло рядом, между ними на столике шахматная доска. Сбоку, на стуле, бутылка и рюмки. Коньяк не брал Стаса совсем, но все вокруг казалось горячим, влажным, лишенным четких очертаний. «Как в парилке», – додумал Стас и сказал:

– Устал я, Сашка, очень. Устал. А дело без движения. Подтверждается все: и Казанцев это, и по пустырю он шел в понедельник, и отвертка у него есть длинная. Но упирается изо всех сил и доказывает, что он не убивал Аксенову. И что не знал ни ее, ни Букову, и что не надо ему было этого вовсе. И хотя этого не может быть – я ему верю. А Букова мне объясняет, что приятеля ее, оказывается, зовут Кока, а не Ника – Николай Лысых, и находится он уже третью неделю в Свердловске. Это правда, мы проверили. И все разваливается, хотя со вчерашнего дня я был уверен: осталось чуть-чуть – и возьмем убийцу. Пять дней я топал по фальшивому следу. А где теперь настоящий убийца – кто знает?

– М-да, тут даже вся моя диагностическая лаборатория не поможет…

– Ты знаешь, Саш, я ведь в этих вопросах всегда очень строг к себе. Но тут я даже казнить себя не могу – факты настолько четко выстраивались в логическую схему, что я и сейчас не представляю, с чего начну в понедельник.

Лебединский сказал:

– Старик, я в этих вопросах плохо понимаю. Но, выслушав тебя внимательно, я бы хотел высказать свое мнение.

Тихонов кивнул.

– У тебя, Стас, для такого запутанного дела было слишком много фактов.

Стас удивленно взглянул на него.